Эдуард Успенский: "Каждый день приносит радости. Каждый день – новый"

Писатель Эдуард Успенский ушел из жизни на 81-ом году жизни. Радио Sputnik публикует уникальное интервью, записанное почти десять лет назад – в 2009 году, в котором писатель рассказывает о себе и о своей жизни.

Российский писатель Эдуард Успенский ушел из жизни в возрасте 80 лет в своем доме в деревне Пучково, которая входит в Троицкий административный округ Москвы.

В последние годы автор книг "Крокодил Гена и его друзья", "Каникулы в Простоквашино" и других знаменитых произведений страдал от онкологического заболевания.

В 2009 году в интервью для одного из журналов, которое тогда так и не было опубликовано, писатель рассказал о себе и о своей жизни. Брала интервью обозреватель радио Sputnik Карина Ивашко. Вот как она описывает знакомство с Эдуардом Успенским:

"С Эдуардом Успенским я познакомилась лично, благодаря "Гавани". Друг очень хотел, чтобы мы спели в его программе "В нашу гавань заходили корабли". Все получилось: в антракте мы пришли к нему за кулисы, а второе отделение концерта, после вступительного слова Успенского, открывала я – песней "Я завтра брошу пить" Юрия Шевчука. Песня Эдуарду Николаевичу очень полюбилась, и он сам потом с удовольствием ее пел. Рассказывал, что даже японцам поет – на творческих встречах. 

Вот так мы с моим другом Сашкой Семеновым попали в этот особенный круг – в "Гавань". Я была в восторге от их команды, от дуэта Успенского с Элеонорой Филиной – передачу они вели блестяще, да и без микрофона так здорово, по-семейному, подтрунивали друг над другом… Весело с ними было! Это потом случился развод и, как водится, возня вокруг него, но в 2009 году, когда я брала у Эдуарда Николаевича это интервью для "толстого журнала", все было на месте. В общем, тогда интервью не вышло. А хочется, чтобы его все же прочли, – Успенскому ведь понравилось…".

Радио Sputnik публикует полную версию этого интервью.

– Эдуард Николаевич, вы ведь учились в МАИ. По специальности трудились?

– Три с половиной года я работал на 2-ом Московском приборостроительном заводе, где мы делали автопилоты для экспериментальных ракет. Работники в белых халатах, которые считают количество падающих пылинок; гировертикали, гироскопы, датчики крена, тангажа – все это до сих пор у меня перед глазами. (Смешок с удивлением – ред.) Я вел одну очень большую работу, и мне обещали повысить зарплату, если к Новому году все будет готово. Мы там ночами сидели – все сделали. А мне говорят: "Денег на заводе нет". А моему приятелю – он вступил в партию – нашли. Я тогда обиделся и сказал: "Давайте работайте без меня". И покинул завод. Думал уйти на другой, но оказалось, что могу достаточно зарабатывать в иной области и остался на вольных хлебах. Хотя все свои стихи (ох, господи) я писал, будучи инженером! И Чебурашку сочинял тогда же. И первые мои книжки выходили, когда я был инженером. На эстраде читали мои стихи. Помню, друзья из лаборатории ходили на стадион в Лужники и были потрясены одним стихотворением (припоминает строчки – ред.):

Историю веселую, 

а может, невеселую, 

А может, не историю 

расскажем мы сейчас. 

Однажды было это, 

а может, и не это.

А может, не однажды,

а десять тысяч раз. 

Один хороший парень, 

а может, и не парень, 

А может, нехороший, 

а просто молодой

Сидел с женой в парке, 

а может и не в парке,

А может, не сидел он, 

а может, не с женой. 

А с девушкой знакомой, 

а может, незнакомой –

Они друг друга знали 

минут примерно пять,

и он ее влюбленно 

своей женой законной, 

а может, незаконной

тащил скорее стать. 

Люблю тебя, Наташа, 

А может быть, и Глаша, 

А может быть, и Маша, 

Но это все равно…"

"И я люблю вас тоже, 

Мой дорогой Сережа, 

За то, что улыбаетесь, 

Как Рыбников в кино".

 

Их счастье было долго, 

А может, и не долго, 

Недели две, наверно, 

А может быть, и три. 

Но как-то в отделение

Приходят с заявлением:

"Пропал мой благоверный –

Прошу его найти".

Глаза у него синие, 

А может, и не синие. 

А больше о приметах

Не помню ничего. 

Зовут его Василием, 

А может, не Василием. 

Нет, правильно, Василием, 

Но только не его. 

И помню очень точно я

И даже очень точно, 

А может, и не помню, 

Что он имел усы. 

И пусть на мне он женится

И поскорее женится, 

А если он не женится, 

То пусть вернет часы.  

Мораль читать не будем, 

А может быть, и будем, 

Хоть абсолютно ясно, 

Что выводы просты: 

Не доверяйте, девушки, 

Не доверяйте, милые,

Таким свои часы, 

А может, не часы…

И вот когда мои инженеры стали рассказывать: "Ой, какое стихотворение читали! Оно так заканчивается смело: "А может, не часы, а что-нибудь еще…". (Смеется – ред.) Они же не знали, что это стихотворение я сочинил. Я же скрывал свою литературную деятельность.

– А почему?

– И правильно делал. Потому что всегда начинаются какие-то трения на основной работе: "Ах, он там еще зарабатывает бешеные деньги! Да еще тут требует повышения оклада! Он, может, на работе совсем о другом думает…". Поэтому я молчал. 

– Авиационная промышленность много потеряла? Глядишь, уже на супе бы летали, как трактор ТР-ТР Митя… 

– Нет, я был толковым инженером, но я не был инженером экстра-класса. Мой институтский товарищ, Валентин Павлович Говядин (жена его получила фамилию… смешную), стал нашим общим начальником. И вот мы, три человека сидим в цехе и ищем дефект в огромном приборе. Не можем найти – второй день сидим. А он подходит к нам (много работ он курировал), спрашивает, что случилось? "Сигнала нет". Подошел, глянул: "Знаете, ребята, у вас дефект не в приборе. Автопилот нормальный. У вас дефект в проверяющих панелях – там цепочка дифференциальная дает лишний сбой". Лезем – точно. И вот то, что мы два дня копаемся, а он сходу постиг, меня просто убило! После этого мне стыдно стало быть инженером на фоне своих однокурсников. 

– А почему вы туда пошли? Мнили себя технарем?

– Я был лучший математик школы, побеждал на всяких математических олимпиадах, и надо было идти в технических вуз, – куда деваться-то? Не в исторический же, не в литературный! А писать я начал уже в институте.  

– А в детстве к чему больше душа лежала? Вы, наверное, были тот еще фрукт!

– К рогаткам, к пистолетам-самострелам, когда мы чиркали спичками, пращи делали. Господи! Настоящие пращи делали с кожаным языком. А у нас рядом завод был шарикоподшипниковый, поэтому мы кидались не камушками, а металлическими шарами из шарикоподшипников. Они летали на очень большие расстояния – аж через Москву-реку. Бог миловал, никто не пострадал. Я помню, как однажды делал пращу, запустил шарик – он летел-летел, летел-летел, пересек наш двор, соседский и вдруг – бах! – по фонарю. Я так поразился – такое расстояние! Луки, чердаки… Ну, тогда замечательные были огромные дворы, все огороженные – на случай войны, на случай шпаны, и каждый двор – это было маленькое царство. А у нас был большущий двор! В одном углу младшие девочки прыгают через веревочку или в классики, ребята постарше играют в волейбол или казаки-разбойники, в отмерные, в ножички – во что только не играли! Где-то брали гильзу от большого патрона орудийного, поджигали кинопленку, запихивали туда, закрывали меньшей гильзой и разбегались. Ба-бах! Эта маленькая гильза летит на уровень десятого этажа! В общем, развлекались, как могли. По возрасту. Двор был! Все родители уходили рано и поздно приходили. Воспитание, формирование – все шло через двор.  

– Вы видите опасность в том, что дети перестали гулять всем двором, когда вот так все в куче – и младшие, и старшие? Или времена другие и это естественный процесс?

– Это очень жалко. И главное – все это рухнуло в один день. Хрущев поехал в Америку – увидел, что там нет никаких заборов между домами, и дал указание все заборы сломать. Я думаю, если бы он этого не сделал, и поощрял бы создание своего двора, своей улицы, коллективное общение осталось бы, потому что оно дает колоссально много: друг у друга учатся – играм, привычкам, перехватывают книжки. Сейчас ребенок сидит один, играет на компьютере – вот этой коллективной спайки нет. Ведь огромными компаниями дружили! И как! Это долго рассказывать. Об этом надо книгу писать, но кто ее будет читать? Живут люди своей жизнью, не знают этого и им не нужно. 

– Пишут, что вы ушли в детскую литературу из-за того, что ваши юмористические рассказы пускали "под нож". Это правда или все-таки детская литература была вашим истинным призванием?

– Вообще, я начинал как юморист. Для взрослых выступал на всяких концертах вместе с молодыми писателями Москвы, юмористами. Это была замечательная команда: Арканов, Горин, Камов, я, Хайт, Курляндский, Розовский, Славкин. Мы кочевали из Дома ученых в ЦДРИ или Дом архитектора, но книжки не выходили. Мы с диким трудом пробили одну книжку на четверых ("Четверо под одной обложкой"). Ну готовили рассказики в "Добром утре" на радио, в "Веселом спутнике" выступали… То в "Крокодиле", то в "Литературной газете" что-то удавалось напечатать… Но я всегда знал, что буду заниматься детской литературой. Как-то я решил, что я недостаточно умен, чтобы писать для взрослых (смеется – ред.), а для детей – запросто, потому что, когда я бывал в отпуске в Крыму или в деревне на берегу Волги, вокруг меня всегда крутились дети. Я возил их на машине – у меня был старый "Москвич", они мне показывали лучшие места для рыбалки. Помню, у нас был ритуал: садимся на велосипеды, человек пять-шесть, едем в соседнюю деревню, а там стоят бабушки, ждут, когда подъедет грузовик с молочными бидонами. Мужиков не было, поэтому я стаскивал эти бидоны, и продавщица, в награду, наливала молоко мне и моим ребятам. У нас были рюкзаки, мы завязывали целлофаном бидон и ехали обратно, после чего часто занимались моей машиной: колеса накачивали, промывали карбюратор… Помню, один дачник как-то мне говорит: "У нас "Волга" новая – сын к ней не подходит, а от этого драного "Москвича" его не оттащить". (Смеется – ред.) Поэтому я знал, что буду писать для ребят.  

– А как вам удалось прорваться во времена такого мракобесия? Вы ведь не  покладистый, а скорее, наоборот?

– Меня хранил Бог и редакторы, которые понимали, что скандалю я только по делу. Вот хотят они выбросить фразу, а я говорю: "Ну что вы боитесь, что трясетесь? Что, революция произойдет?". Ну, любили меня редакторы – особенно вначале, когда мне было 30 лет, а потом они постепенно тупели и трусливее становились. Сначала по требованию свыше кромсали, а в гранках обратно вставляли, а потом уже сами бегали к начальству – предлагали выкинуть какую-либо фразу. Я помню, в книжке "Вниз по волшебной реке" (по русским сказкам) мне говорили, что нельзя использовать "табурет" и слово "кухня", потому что это немецкие слова. Я говорю: "Лавку и поварню что ли делать?..". Мне там так жалко было один момент: Кощей бессмертный висит на цепях в подвале, и когда ему пришли предлагать трон, он согласился и сказал: "Мне нечего терять, кроме этого" и потряс цепями. (Смеемся – ред.) Конечно, выкинули эту фразу сразу.    

– Правда, что Барто вставляла вам палки в колеса? Неужели детские писатели жили по волчьим законам?

– Господи! Они же жили при страшном режиме – годами, десятилетиями – он уродовал кого хочешь. Барто особенно не мешала – просто отказала мне в рекомендации в Союз писателей. Читала мне свои стихи – полгода я к ней ходил, а потом сказала: "Я вам не дам рекомендацию – вы слишком опасный человек". (Смеемся – ред.) Просто почитала мои взрослые рассказы и сказала: "Я вот дала рекомендацию одному человеку, а он пьет, гуляет, чудит…". Ну она талантливая женщина, конечно, была. Заступилась за Юрия Коваля в Комитете по делам печати, однажды помогла мне.

Я помню, у Агнии Барто был большой юбилей… А я вроде как не люблю ее, потому что она не дала рекомендацию, но ведь помогла же! И вот я думаю, идти или не идти? А там было очень просто: с утра к ней приходили в гости младшие редакторы, к обеду – заведующие отделами разных редакций, попозже – главные редакторы. А я все колебался – идти или не идти? Потом все-таки решил идти. И пришел поздним вечером, когда собрались академики, очень важные люди. А у меня еще и денег не было – я купил матрешку на чайник за три рубля, прихожу, а там большой стол, на котором много всяких подарков – дорогих. Я быстрее свою матрешку поставил и хотел убежать. Но ее дочка меня увидела – она меня очень любила, и зазвала к столу. Свечи горели, все было так красиво, серьезные люди сидели – архитектор Мусин, известный рассказчик Ираклий Андроников… И Барто вдруг сказала: "Это Эдик Успенский. Он с виду очень скромный, но будьте с ним осторожны – это очень опасный человек". Я какое-то время побыл и, конечно, сбежал. 

– А как же вы попали в обойму? И книги ваши печатали, и на "Союзмультфильме" зеленый свет…

– Это выпало лет на 30-40, а потом за 12 лет у меня вышла одна новая книжка. И то – обучающая детей грамоте. Где-то уже при Горбачеве все изменилось – вышла моя очередная книга. Не печатали книжки – я писал кукольные пьесы, закрывали их – я работал на радио. Все эти "Радионяни", "АБВГДейки" придумывал. Не пускали на радио – я публиковался в "Веселых картинках", в "Мурзилке", в "Пионере". Везде возникал и быстро работал. Потом я много выступал (жить ведь надо было!) – по школам, библиотекам, много мотался по стране. В основном, я по детям работал. (Усмехается – ред.).    

– Вы столько передач создали! Вам даже "Спокойной ночи, малыши" приписывают…

– Я там очень много работал с Хрюшей – замечательной артисткой Наташей Державиной. Она такая хулиганка была! Ей набросаешь черновичок, и она начинает нести такое, что я сразу плыву. Очень смешно было – все катались, когда мы с ней работали. Но "Спокойной ночи, малыши" придумал не я. Мое – это "АБВГДейка", "Радионяня", "Антенна", "Классика на полчасика", "В нашу гавань заходили корабли". 

– Но ваши главные творения – Чебурашка, Матроскин, Колобки… Прямо национальные герои! Каково ощущать себя их творцом? 

– Мании величия вроде нет. Не знаю, может, есть – я просто не замечаю? (Смеется – ред.). Надо бы у жены спросить. 

– Ваша книга "Красная рука, черная простыня, зеленые пальцы" написана по мотивам детского фольклора. Сами слушали в пионерлагерях все эти байки? 

– Слушал, и все это слушали. И я однажды задумался – а почему эти истории так долго живут? Мне было тогда 42 года, и я обратился по радио и через "Учительскую газету" к ребятам с просьбой присылать мне эти истории. Они посыпались со всей страны, со всех краев! У меня все полки, все столы, все плоскости, включая холодильник, были завалены этими письмами! Почтальоны приносили их мешками. Я как раз в то время работал с одной голландской писательницей, и она, помню, с изумлением спросила: "Вам каждый раз так много писем приходит?". "Да, – говорю я, не моргнув глазом, – уже много лет". И я собрал эти истории. И что интересно, скажем, история про зеленый пистолет приходит с Кушки, из Кишинева и Дальнего Востока. История примерно такая: "Один мальчик очень дружил с бабушкой, а бабушка очень не любила цыган…". И везде детали были разные, а суть одна. Так же с историями про зеленую пластинку, черный тюльпан, стеклянную куклу – со всеми этими ужасами. И я написал книгу – немножко ужасноватую, но с веселым оттенком, и в ней пытался объяснить ребятам, чтобы они не боялись этих историй, что это не чудовища пугают детей, а собственный страх. А когда уже написал, эти письма увидел мой финский приятель – писатель Мякеля – и сказал: "У тебя же фольклорный сборник здесь лежит – надо его так и издать". И я с Андреем Усачевым сделал такой сборник – мы вместе сортировали истории по степени ужасности, по времени, в каком они происходили, по традиционности и новаторству и сделали фольклорную книгу. В предисловии написано: "Эта книга предназначена для специалистов, для людей с крепкими нервами, для психиатров, милиционеров, учителей, но не для детей". А хитрые издатели стали издавать ее под видом детской книжки, потому что истории-то детские в основном. И это стало жанром. Я знаю писателей – Роншина, Усачеву, и даже учительницу (Таню Рик), которая раньше писала веселые учебники по русскому языку, а потом тоже стала писать страшные истории. То есть теперь уже есть писатели, которые сами их сочиняют. Но жанр этот я первым догадался открыть. Какой молодец! (Смеется – ред.).

– Жанр вечный. По-вашему, дети любят пугаться, и психике это не вредит?

– Не знаю, может, не будь этих историй, все были бы гораздо умнее и спокойней. (Смеется – ред.) Я же не психиатр! Дети любят пугаться и любят пугать друг друга – особенно в пионерских лагерях, всегда кто-нибудь оденется привидением, череп и кости нарисует. Есть какая-то тяга к мистике – в том числе, и у детей. 

– Но вы не боялись, что кто-то может очень сильно напугаться, прочитав вашу книгу?

– Когда я писал книгу "Гарантийные человечки", мне издатели говорили, что это опасная книга, потому что все дети будут разбирать телевизоры, холодильники и будут искать там гарантийных человечков. Их будет током убивать. Никого током не убило, никто человечков не искал. Все обошлось. Когда я писал дядю Федора, мне говорили: "Эй, это опасная книга – все дети будут из дома уходить". 

– Ваши книги переведены на 25 языков! Вас обожают в Финляндии, вы частый гость в Японии…  Расскажите об этом!

– Финляндия – это замечательная страна. И финны прямо влюбились в дядю Федора – у них в каждом доме по несколько книг. Я уже говорил, что у меня там есть многолетний приятель – Ханну Мякеля, хотя я все время наталкиваюсь на то, что мы по-разному видим мир. Я приезжаю к нему – у него большой дом в деревне на берегу реки – своя собственная река у него! Гектары земли! И рядом ферма. Я говорю: "Давай сходим на ферму! Кто там живет?". "Фермер Олави. Да, неудобно, я тут пять лет живу и ни разу у него не был". "Ну, скажи, что русский писатель приехал, хочет с ним познакомиться…". Он через "не хочу" идет к этому фермеру, нас пускают: я вижу, что там 16 коров, спрессованное сено, штук десять кошек копошится среди этого сена и коров, доильный аппарат… Нам показывают ребенка, который гвоздь вбивает в пенек со страшной силой, пианино в доме, угощают кофе… Идем обратно, Ханну говорит: "Я за один день узнал о своих соседях больше, чем за пять лет". 

Через год я снова приезжаю к нему. Говорю: "Давай сходим к Олави – посмотрим, что у него нового?". Он в ответ: "Ты что, с ума сошел? Нельзя так часто беспокоить людей!". (Хохочем – ред.).

А в Японии… Очень трудно с японцами разговаривать, потому что у них совсем другое мышление, и даже фамилию Успенский каждый японец напишет своими иероглифами – один будет идти от образа, другой – от звука. Когда мы выступали там, я острил – японцы не понимали. Тогда Лера говорила: "Это шутка". И пыталась ее объяснить. Они начинали улыбаться. И однажды в каком-то университете я говорю: "Это Элеонора, мы с ней ведем передачу "В нашу гавань заходили корабли", нам со всей страны шлют фольклорные песни. Лера, напой какую-нибудь песню". Лера поет "У бегемота нету талии" – все начинают петь, и с этого момента я сижу спокойно – на вопросы отвечает она. Моя лекция проходит прекрасно. 

– А правда, что нашего коричневого Чебурашку продали японцам?

– Японцам продали право на Чебурашку во всем мире, кроме СНГ. Они пришли – говорят: "Мы хотим делать фильмы, выпускать товары с Чебурашками". Что же, я им должен запретить, сказать – "фиг вам"? Мы заключили договор – я им на десять лет передаю право на использование этого героя. И они сейчас сделали замечательный фильм, на 26 минут уже! Прислали ролик… Чудесно сделан – в старой технике, традиционной. Очень мне нравится. 

– Смешно они там по-японски говорят?

– Самое смешное, что они говорят по-русски – идут титры японские. У них на всех сувенирах, вот смотрите – "Чебурашка" написано по-русски. Почему-то их подкупает это слово. 

– Но это не из-за японцев символом нашей сборной стал белый Чебурашка? 

– Это товарища Куснировича спрашивайте – это он снабжает нашу олимпийскую команду одеждой. Ко мне тогда приехали, попросили дать разрешение на использование моего героя, причем, бесплатно. Я согласился. (Увлеченно достает из шкафа Чебурашек, а потом и крокодила Гену в виде кукольной перчатки – ред.) Смотрите, какой классный – это мне все японцы дарят: "А я играю на гармошке вот уже сто тысяч лет… (поет – ред.) К сожаленью, продолженья нет, и нет, и нет!" (Смеется – ред.)

– К дяде Федору вы более благосклонны – сколько новых книг написали! А Чебурашка без продолжения…

– Никто не предлагает. 

– А на перевод Карлсона заказ был?

– Да, позвонили издатели, сказали, что им нужен перевод. (А так перевод Лунгиной очень хороший). Мне прислали подробный подстрочник, и я понял, что это очень интересная работа. Увидел, что там много сделано не совсем так, как мне бы хотелось. Я сидел полгода – тяжелая работа, по две-три фразы в день находил. Где-то брал подстрочник – чувствую, что кусок интересный, но переводчица не очень точна, беру Лунгину, Брауде – читаю, как у них. И понимаю, что они не совсем прочувствовали то, что хотела передать Астрид Линдгрен. Тогда перевожу, как считаю нужным: более энергичным текстом, новыми словами, которые сейчас используют ребята…   

– Читала, что вы работали над темой Смутного времени. Как говорил крокодил Гена, "ну, зачем ты ТУДА полез?". Чем она вас зацепила?

– Лжедмитрия все время ругали в исторических учебниках, он считался очень противной фигурой, а у меня было какое-то странное отношение к нему: те осколки, что доходили до меня, говорили, что это был очень интересный человек. Нестандартный. И не такой уж темный монах, а аристократически воспитанный человек. И я много лет собирал книжки о Лжедмитрии. Кто-то собирает книги о Наполеоне, кто-то – о Гитлере, а я о нем. И насобирал большое количество книг. И когда я сказал одному издателю, что у меня накопилось много интересного материала, он сказал: "Пишите". Предложил мне аванс четыре тысячи долларов… Я думал, что за три месяца напишу. Ничего подобного! Я писал ее не меньше четырех лет. Жил за городом, в деревне под Рузой, и четыре года: мороз минус тридцать, в печке дрова трещат, на улице темень непроглядная, метель метет – я пишу Лжедмитрия; на улице жара – можно идти купаться, загорать, в саду копаться – я пишу Лжедмитрия. Сейчас вышло уже второе издание, читателю книга нравится. Мне кажется, я немножко вернул уважение этому человеку. Он собирался сделать то, что сделал Петр I, за двести лет до него: университет хотел построить в Москве, разрешил выезд купцам за рубеж и так далее. 

– Вы, наверное, смелый человек – беретесь за самые разные предложения…

– Обычный человек, как все. Не знаю. "Гаванью" сейчас больше Элеонора занимается – мне легко там участвовать. Когда писал Лжедмитрия, издательские работники очень помогали – собирали за меня материалы. Карлсона переводил – был азарт. Мне тут заказали одну работу – придумать книгу, где будет шесть новых ярких персонажей, которые могут все вместе существовать, а могут и по отдельности. Сначала подумал: да ведь невозможно это! Вот, получилось. Книжка уже скоро появится. Она называется "Гевейчик" – это такой резиновый Буратино. Очень смешные герои. Там даже есть привидение пиратской бабушки.  

– На Шапокляк не похожа? Кстати, это правда, что вы писали ее отчасти со своей первой жены?

– Ну, есть немножко. (Смеется – ред.) А новая героиня – совсем другая. Это такая повариха с пиратского корабля. 

– Давайте о семье, о детях поговорим…

– Хорошая семья, хорошие дети.  

– Знаю, что у вас и приемный сын, и внук — оба школьного возраста… Общий язык находите?

– У меня нет с ними такой уж теплой дружбы, потому что они как-то основное воспитание без меня получили. Они очень самостоятельные, и интересы у нас разные: у них – компьютер, а у меня птицы, рыбы, аквариумы – их это мало волнует. Правда, у нас есть квадроцикл, на котором они катаются на перегонки со мной, мотоцикл, на котором пока катаюсь я, но они сейчас тоже будут его осваивать. Все-таки что-то общее у нас есть. Но в воспитании я особого участия не принимаю, потому что, например, Элеонора Николаевна считает, что я слишком суров для воспитания, могу поломать ребенка. В общем, велено не вмешиваться. 

– По поводу Элеоноры… Осознаете свое счастье, заполучив такую жену – певунью и красавицу?

– Ой-ой-ой! Жену надо воспитывать! С детских лет. (Ухмыляется – ред.) 

– У вас практически так и вышло…

– Ну, ничего себе! Ей уже было 29, когда мы познакомились. 

– В 29 уже не поддаются воспитанию?

– Нет, она поддается, но я ее так перевоспитал, что теперь она меня воспитывает. 

– А с Леры какую героиню писали?

– У меня есть книжка (любимая моя) – "Жаб Жабыч Сковородкин". Жаб Жабыч – это такой большой лягух, разумный, который живет в доме. Однажды он решил обзавестись семьей, всех напугал, а оказалось, что он хотел завести щенка. Ему дали щенка (из военного питомника) и он его воспитывает. К нему приходит дрессировщица – наблюдать, правильно ли собаку воспитывают. И эта дрессировщица так и называется: "Элеонора Филина". И даже фотографию взяли ее. (Хохочет – ред.) Сначала она была огорчена, потом привыкла. И теперь, когда кому-то показывает книжку, говорит: "Это я". 

– Хоть ваша жена и не дрессировщица, но зверье, видно, как и вы, любит…

– Это точно. У нас четыре собаки: три больших, а одна – такая блоха на ножках по дому бегает. Собака Баскервилей – мы ее зовем. Попугай есть, жако, большущий, уже тридцать лет у меня живет. 

– "Кто там?" говорит?

– Говорит, хотя вообще говорит не много. "Стасик хороший", множество женских имен знает, "мяу", "ку-ку"… Потом розеллы у нас живут, их два – это тоже попугаи, очень яркие. Огромный ворон, его зовут Крас. Такая птица прекрасная! Я люблю с ней общаться: подбрасываю ей кусочки колбасы – она летает, хватает их налету. Берет у меня с руки еду. Играет со мной – всякие палочки таскает, чтобы я у нее их отнимал. Кто там еще у нас есть? Куры – три штуки и один петух. Такие яйца несут большие! Крысы развелись (смеется – ред.) – сейчас будем с ними сражаться. Сова-глазунья есть, симпатяга. Очень красивая. Кто еще? Да вроде все… Сейчас, может, снегирей заведу. Замечательная птица! Мне вообще птицы очень нравятся – как существа, живущие на планете. Попугаи – своей расцветкой, вороны, вороны, галки – умом…  

– Выходит, птицы исключают наличие кота Матроскина?

– Нет, кошка тоже есть. Я и птиц-то долго не заводил, потому что у нас была очень агрессивная кошка, которая их доставала. А сейчас у нас кошка такая, что ей, кроме сухого корма, ничего больше не надо. 

– А всех этих птиц вы сами покупали – или по случаю заводятся?

– Большого попугая я купил в подарок своему финскому другу. Я получал большие гонорары вместе с ним за мультфильм "Дядюшка Ау", а купить было нечего у нас в стране. Вот я купил ему попугая, а он сказал: "Это мой попугай, но пусть он живет у тебя". (Хохочем – ред.) Так он у меня и живет. "Хозяин" приезжает раз в году, смотрит на него, попугай на него рычит, а он ему: "Ты же мой попугай! Не рычи на меня". Потом розелла подарили – мы купили ему пару, совенка нам принесли маленьким – он в Филевском парке выпал из гнезда, мог погибнуть. Я начал его быстренько кормить всякими мышами, и вот уже год живет, даже больше. Пруд у нас есть большой – там рыба плавает. А ворона нам подарили замечательные люди – Мурашовы. Они живут где-то под Тверью, и у них очень много всяких птиц раненых: сычики, неясыти – они их лечат и отпускают на волю. Мы сейчас снова хотим съездить, посмотреть, что у них там интересного происходит? Два или три волка у них живут… Странные люди, но такие умницы – все знают про природу. 

– Два слова о телевидении для детской аудитории… Когда-то вы "негодудели" по поводу "телетрупиков", называя их инвалидами ума. Как вам кажется, с появлением "Смешариков", "Лунтика", "Горы самоцветов" ситуация улучшилась?

– Безусловно! "Гора самоцветов" Саши Татарского – вообще величайшее событие! Как он здорово все это сделал! Сказки эти прекрасные, рассказ медведя о стране… Лунтик – это, по-моему, глупость какая-то, а смешарики – нормальные: здорово придуманы, отлично ребята сделали бренд, раскручивают его очень профессионально. Единственное, что, как кончится телевидение, так кончатся и смешарики. Их надо все время поддувать, как в органе. 

– А вы-то еще приложите силы к современной отечественной мультипликации?

– Приложу. (Усмехается – ред.) Куда – покажите мне кто-нибудь… Но предложения есть. Не знаю, стоит ли рассказывать… Есть вещи полусекретные, а то как бы идея не пропала. 

– Знаю, вы любите черный юмор, а потому отважусь спросить – просто надеюсь, на остроумный ответ: вы хотя бы в шутку думали о том, что, возможно, когда-нибудь вам поставят памятник… Кого бы из ваших героев вы туда "посадили"?

– Когда-то я пришел в не очень трезвом виде на телевизионную программу  – "Гавань" тогда шла в прямом эфире, и у нас там пели песню "Позабыт-позаброшен", где есть слова про могилку. И я сказал: "На моей могилке будет стоять плачущий Чебурашка". (Хохочет – ред.) А Николай Николаевич Дроздов вдруг подхватил тему и говорит: "Я недавно был на похоронах тещи, ее несли, а кладбище маленькое, я думаю – ой, а как меня понесут…". Такой странный разговор вышел в прямом эфире. И больше нас туда не пускали… довольно долгое время. 

– У вас в "Гавани" столько выдающихся людей перебывало! По-вашему, в чем секрет этой передачи?

– Да уж! Михаил Сергеевич Горбачев, слава богу, трижды принимал участие в нашей программе! "Гавань" – вообще, какое-то волшебное дело. Вот, например, в "плохие годы" мы придумали с Элеонорой Филиной программу, которая называлась "Классика в полчасика". Мы предлагали знаменитым людям прийти на радио и в течение получаса рассказать о своей любимой книге. И все к нам приходили: и Владимир Меньшов, и Гарри Каспаров, и Валентин Берестов, и Александр Асмолов, наш великий психолог. Им хотелось поделиться, потому что у людей есть желание делиться с другими. И "Гавань" на первых порах тоже держалась на этом: вот моя песня, ее мне пела бабушка – эта песня, может быть, забыта… И нам присылали песни, и мы давали их знаменитым актерам, таким, как Ирина Муравьева, Меньшов… Господи, Гердт! Юрий Никулин! И они приходили, пели, потому что хотели донести их до людей. И постепенно (все-таки мы разыскали огромное количество песен – выпустили толстенный двухтомник, в котором их 13 тысяч) основной слой "шедевров народного творчества" мы забрали. Но "Гавань" превратилась в какой-то клуб, общество приличных людей – веселых, нестандартных… Мы бы с большой охотой работали в прямом эфире – по крайней мере, сейчас, для питерского канала, работаем, как в прямом эфире. А на "Радио России" передача еженедельно идет в прямом эфире. 

Вот Генри Резник у нас был на съемках телепрограммы – пел песню про ЮКОС. Так неожиданно! Ну, где он мог спеть песню про ЮКОС, кроме как у нас?! В общем, "Гавань" уже действительно клуб, куда почетно и интересно прийти. И там появились новые песни – сегодняшние: афганские, чеченские, пародийные, очень смешные переделки старых песен, и, конечно, трагические – куда же без них?.. Вот, к примеру, наш профессор Колотов занимается блатными песнями. Элеонора Филина – длинными слезливыми балладами со смертельным исходом. Саша Хегай – в двух "отделах" блукает: у него и лирические, и юмористические. Очень классный у нас участник Сергей Волков, учитель русского языка и главный редактор газеты "Литература" – он был во многих экспедициях фольклорных и мало того, что принес хорошие песни, да еще и рассказы великолепные, с ними связанные. 

У нас есть любовь к песне, любовь друг к другу. В Политехническом музее мы раз в месяц даем концерт, в Доме ученых выступаем… Недавно были в Архангельске – дали сразу пять концертов! Люди идут к нам, залы поют вместе с нами. Клара Новикова очень много помогала и помогает, Тамара Гвердцители несколько раз у нас пела, мама ее к нам с удовольствием приходит… Нам много хороших стихов пишут. Есть в нашей компании бывшие сотрудники милиции (один себя называет "оборотнем в погонах"), так они пишут светлейшие стихи, и Юра Бадал (из нашей "гаваньской" команды) сочиняет к ним музыку, и получается современная народная песня. Представьте, люди звонят в эфир, поют, мы тут же подыгрываем, подпеваем – в общем, такое единение с народом. Так что "Гавань" – очень хорошее явление.  

– "Гавань", издательство детской литературы "Самовар", новые герои и книжки… При всем многообразии вашей кипучей деятельности, что доставляет особую радость? 

– Каждый день приносит разные радости. Каждый день – новый.

У радио Sputnik отличный паблик в Facebook, а для тех, кто предпочитает отечественное, – "ВКонтакте" и Одноклассники.

Есть еще Instagram, где все ярко и наглядно. Обещаем!